Неточные совпадения
— Скажи! —
«Идите по лесу,
Против столба тридцатого
Прямехонько версту:
Придете
на поляночку,
Стоят на той поляночке
Две старые сосны,
Под этими под соснами
Закопана коробочка.
Добудьте вы ее, —
Коробка та волшебная:
В ней скатерть самобраная,
Когда ни пожелаете,
Накормит, напоит!
Тихонько только молвите:
«Эй! скатерть самобраная!
Попотчуй мужиков!»
По вашему хотению,
По моему велению,
Все явится тотчас.
Теперь —
пустите птенчика...
—
Пусти,
пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери
стояла кровать, и
на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не
стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если… лучше скажи, — говорил он, не глядя
на нее. — Я буду несчастлив.
Пускай все говорят, что̀ хотят; всё лучше, чем несчастье… Всё лучше теперь, пока есть время…
— Ну вот,
пускай папа посмотрит, — сказала Лизавета Петровна, поднимая и поднося что-то красное, странное и колеблющееся. —
Постойте, мы прежде уберемся, — и Лизавета Петровна положила это колеблющееся и красное
на кровать, стала развертывать и завертывать ребенка, одним пальцем поднимая и переворачивая его и чем-то посыпая.
— Да
пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел
на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин
стоял перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.
Знаете, Родион Романыч, я в него чернильницей
пустила, — тут, в лакейской, кстати
на столе
стояла, подле листа,
на котором расписывались, и я расписалась,
пустила да и убежала.
Пообедав, он пошел в мезонин к Дронову, там уже
стоял, прислонясь к печке, Макаров,
пуская в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени
на верхней губе, а Дронов, поджав ноги под себя, уселся
на койке в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
—
Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна
стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом
на стуле, он строго спросил...
— Подай я вам милостыню, — сказала она вдруг твердо, — и вы отмстите мне за нее потом еще
пуще, чем теперь грозите, потому что никогда не забудете, что
стояли предо мною таким нищим… Не могу я слышать от вас угроз! — заключила она почти с негодованием, чуть не с вызовом посмотрев
на него.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „
Пустите,
пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не
стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
—
Пуще всего — лишнего не высказывай,
стой на одном и шабаш.
Немного пониже крестьянская лошадь
стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба,
пускала пузыри и тихо погружалась
на дно, оставив за собою легкую зыбь.
«Изувер Дидерот опять
на сцене, — подумал он, — так
пущу же я его в дело,
постойте; я вас всех удивлю».
Старик даже головы не повернул
на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не
пустили. Толпа все росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели, что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая
стояла на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а
на Тита так и напирали, особенно молодые.
Кроме того, что отрядам инсургентов в ней можно было формироваться и скрываться от преследования сильнейших отрядов русского войска, в
пуще есть поляны,
на которых
стоят стога сена, заготовляемого для зубров
на все время суровой зимы; здесь по лесу пробегает несколько ручьев и речек, и, наконец, лес полон смелой и ненапуганной крупной зверины, которою всегда можно пропитать большую партию.
Под Ваграм Наполеон загнал нас
на остров и окружил так, что никуда не было спасенья. Трое суток у нас не было провианта, и мы
стояли в воде по коленки. Злодей Наполеон не брал и не
пускал нас! und der Bösewicht Napoleon wollte uns nicht gefangen nehmen und auch nicht freilassen!
— Месяца два или даже больше, — отвечала с какой-то досадой Фатеева, — и главное, меня в деревню не
пускают; ну, здесь какой уж воздух! Во-первых — город, потом —
стоит на озере, вредные испарения разные, и я чувствую, что мне дышать здесь нечем!..
И сделали-с меня за храбрость офицером, но только как я все
на своей истине
стоял, чтобы открыть свою запрошедшую жизнь, то чтобы от этого мне больше беспокойства не иметь,
пустили меня с Георгием в отставку.
Покуда был у него правителем канцелярии Пантелей Душегубцев, то он без всякой нужды вверенный ему град спалил, а сам,
стоя на вышине и любуясь пожаром, говорил:
пускай за мое злочестие пострадают!
На крыльце их ожидал,
стоя навытяжку, полицеймейстер. Губернатор величественно махнул рукой, чтоб подавали экипаж, и когда Калинович хотел сесть в свой фаэтон, он не
пустил его.
— Ну,
пускай ее спит, говорю, целый день
на воздухе — в саду, погода
стоит хорошая, устанет.
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол
на голове теши.
Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст;
постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
Её — боялись; говорили, что она знакома с нечистой силой, что ей послушны домовые,
стоит захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь начнёт гонять по ночам дедушка, а куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и
на людей
пускать по ветру килы, лихорадки, чёрную немочь, сухоту.
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю,
на цепь я тебя, деймона, посажу!»
Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в ноги мне! И — опять глядит. Уж не говорит: пусти-де! — молчит…
«И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления… Хотели разорвать его лошадьми — и это казалось мало им; думали
пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много — и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать
стояла перед ними
на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго...
Дни два ему нездоровилось,
на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой,
пустили ему кровь, он пришел в себя, был в полной памяти, простился с детьми, которые молча
стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать
на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел
на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог из него выйти… да, видно, старик дядя лучше знал…
— Ну все-таки, знаете, я нахожу, что еще сильно… все-таки лекарство, и внутрь
пускать его нехорошо; а я, как принесу из гомеопатической аптеки скляночку, у себя ее
на окно за занавеску ставлю, оно там и
стоит: этак и жена спокойна, и я выздоравливаю.
—
На всех приисках одна музыка-то… — хохотал пьяный Шабалин, поучая молодых Брагиных. — А вы смотрите
на нас, стариков, да и набирайтесь уму-разуму. Нам у золота да не пожить — грех будет… Так, Архип? Чего красной девкой глядишь?..
Постой, вот я тебе покажу, где раки зимуют. А еще женатый человек… Ха-ха! Отец не
пускает к Дуне, так мы десять их найдем. А ты, Михалко?.. Да вот что, братцы, что вы ко мне в Белоглинском не заглянете?.. С Варей вас познакомлю, так она вас арифметике выучит.
Так, посредине дома
стояла громадная «батюшкина печь» величиною с целую комнату; ее топили особенными полуторааршинными дровами, причем она страшно накаливалась и грозила в одно прекрасное утро
пустить на ветер весь батюшков дом.
— Не без того-то, любезный, — отвечал Кирша важным голосом. — Лукавый хитер, напустит
на вас страх! Смотрите, ребята, чур не робеть! Чтоб вам ни померещилось,
стойте смирно, а
пуще всего не оглядывайтесь назад.
Приземистый, широкий, он теперь
стоял на земле прямо, точно
пустил в неё новые корни.
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя
на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя?
Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому
стоит здесь,
на берегу реки, что в город не
пускают людей бедных. Должно быть, дядя пошёл просить, чтобы
пустили.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он
стоял у двери, не
пуская людей в лавку, смотрел
на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал
на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним
стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
— Я не сумасшедший, — заговорил он, сурово сдвигая брови, — только вы погодите,
постойте! Я вас не
пущу никуда… а броситесь
на меня — бить буду… насмерть… Я сильный…
Силан (останавливает).
Постой! Куда ты? Уж это шалишь, теперь
на мост!… Да что за напасть! И не
пущу… И не просись лучше. Ничего в этом хорошего, уж поверь ты мне.
Казалось, все эти гипсовые головы готовы были заговорить со мною; но
пуще всех надоел мне колоссальный бюст Демокрита: вполне освещенный луною, он
стоял на высоком белом пьедестале, против самой моей постели, скалил зубы и глядел
на меня с такою дьявольскою усмешкой, что я, не видя возможности отделаться иначе от этого нахала, зажмурил опять глаза, повернулся к стене и, наконец, хотя с трудом, но заснул.
Ахов. Да ты, никак, забылась! Гостем? Что ты мне за комиания! Я таких-то, как ты, к себе дальше ворот и
пускать не велю. А то еще гостем! Не умели с хорошими людьми жить, так
на себя пеняй! Близко локоть-то, да не укусишь? (Уходит в переднюю и сейчас возвращается.) Да нет,
постой! Ты меня с толку сбила. Как мне теперь людям глаза показать? Что обо добрые люди скажут?..
Прохор(идет к сейфу, говоря Пятеркину). Лешка, не
пускай никого…
Постой… Что такое? (С явной радостью.) Да ведь я опекуном несовершеннолетних буду! Черт те взял! Чего же это я? А? (Усмехается, глядя
на Анну.) Пошла вон, Анка! Конец твоей кошкиной жизни! Иди к чертям! Завтра же! Надоела ты мне, наушница, надоела, стервоза!
Искаженные лица, разорванные платья запрыгали в коридорах, и кто-то выстрелил. Замелькали палки. Персиков немного отступил назад, прикрыл дверь, ведущую в кабинет, где в ужасе
на полу
на коленях
стояла Марья Степановна, распростер руки, как распятый… он не хотел
пустить толпу и закричал в раздражении...
Арефа отыскал постоялый, отдохнул, а утром пошел
на господский двор, чтобы объявиться Гарусову. Двор
стоял на берегу пруда и был обнесен высоким тыном, как острог. У ворот
стояли заводские пристава и
пускали во двор по допросу: кто, откуда, зачем? У деревянного крыльца толпилась кучка рабочих, ожидавших выхода самого, и Арефа примкнул к ним. Скоро показался и сам… Арефа, как глянул, так и обомлел: это был ехавший с ним вершник.
— Поди, поди лучше сюда и сядь!.. Сиди и слушай, — начинал голос, — я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: низа что
на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть бабушка, пусть все просят, пусть они
стоят передо мною
на коленях,
пускай умрут от горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни за что! нет, ни за что
на свете!
Пускай правда, что мужик не привык к кабинетам — всё у него в одной избе, — да по крайности там уже всё своя семья, а тут
на рюминском дворе всего две избы
стояли, и в одной из них жило две семьи, а в другой три.
Частые свидания с Кокошкиным у директора театра А. А. Майкова,
на репетициях в самом театре, которые, однако, я слушал часто издали или
стоя за другими, потому что Шушерин не
пускал меня
на авансцену, свидания
на предварительных частых пробах у Кокошкина в доме, где я довольно наслушался, как хозяин ставил
на роль Энея молодого дебютанта Дубровского, вовсе не имевшего таланта и физических сил для сцены, — сблизили меня с Кокошкиным, несмотря
на несходство наших лет и свойств.
Любим Карпыч.
Пустите меня! (Поет.) Трум-ту-тум, трум-ту-тум! (Пляшет.) Посмотри
на меня, вот тебе пример — Любим Торцов перед тобой живой
стоит. Он по этой дорожке ходил — знает, какова она! И я был богат и славен, в каретах ездил, такие штуки выкидывал, что тебе и в голову не придет, а потом верхним концом да вниз. Вот погляди, каков я франт!
Но хозяин и слышать не хотел; сколько ни говорили ему, сколько ни увещевал его толстоватый ярославец, принимавший, по-видимому, несчастие Антона к сердцу, он
стоял на одном. Наконец все присутствующие бросили дворника, осыпав его наперед градом ругательств, и снова обратились к Антону, который сидел теперь посередь двора
на перекладине колодца и, закрыв лицо руками, всхлипывал
пуще прежнего.
А теперь вот к нам в соседство перебрались; дом-то этот еще с француза в тяжбе находится, так с тех пор без починки и без всякого призрения и
стоит; так Михея Михеича задаром
пустили, чтоб он только
на дворе присматривал, кирпичи подбирал да в кучку складывал.
«
Постой, — говорит, — я у тебя двор по бревну раскатаю, навеки тебя с сумой по миру
пущу!» И, сказавши это, полез
на крышу, чтоб злодейство свое выполнить.
Ходил он лениво, с развальцой. Никогда, даже во время кулачного боя, он не ускорял движений.
Стоя на месте, всегда в самой середине свалки, он только расставлял пошире ноги, укреплялся в устойчивой позе и начинал работать. Он не юлил, не подставлял ног, не уклонялся. Он напрягался, заносил руку, захватывая размахом широкое пространство, и
пускал кулак не целясь, рассчитывая
на его тяжесть и в полной надежде, что он сам найдет свое место. И кулак попадал.
Mихайло Иваныч (тоже идя за ней и
на минуту оборачиваясь к Дурнопечину).За все эти страдания бедной сестры моей я должен был бы
пустить тебе пулю в лоб; но, к счастию твоему, ты свинцовой не
стоишь, а я влеплю тебе когда-нибудь деревянную… (Уходит.)
Петруха,
стоя на коленках в розвальнях,
пустил свою лошадь.